Не споткнуться бы

Репортаж о прошедшем 2 февраля в Высшей школе экономики методологическом семинаре Лаборатории экономико-социологических исследований ГУ-ВШЭ «К понятию социального» заинтересовал многих ученых. Публикуем реплику Александра Чепуренко, декана факультета социологии ГУ-ВШЭ.

Признаюсь, на этом семинаре я быть не смог, хотя хотел поприсутствовать. И когда ознакомился с репортажем под названием «Об этот камень можно споткнуться» на портале Вышки, желание вставить несколько строк в ученый спор укрепилось. А после ряда публикаций, появившихся в самые последние дни в электронных масс-медиа и связанных с различными (в том числе, не совсем приглядными) событиями в социологическом сообществе недавнего времени, окончательно понял: не могу молчать!

Нужно ли периодически возвращаться к исходным понятиям своей науки? Конечно, нужно. Мне понятно, откуда возникла — и периодически будет все снова возникать — потребность заново прояснять конвенциональные исходные определения. Во-первых, изменилось научное поле — наряду с социологией на изучение социальных фактов претендуют социальная психология, социальная антропология, другие смежные науки, — и хочется как-то разграничить «предмет ведения». Или, скажем, экономическая социология и институциональная экономика — близнецы-братья или нет? Во-вторых, изменилось и общество — оно стало одновременно и менее (разнообразие стилей жизни в современном западном обществе), и более гомогенным (глобализация и связанные с ней процессы). Возникает и потребность, и соблазн «перезагрузиться», найти ответ путем уточнения определения (или разграничения) исходных определений, с которыми работают все эти науки.

Но иногда сама исходная постановка вопроса об определении базовых понятий может породить ненужные сложности.

Давайте переформулируем вопрос: не «Что есть социальное?» (как предикат), а — «Есть ли (и что есть?) сам субъект, т.е. социум (общество)?». Подавляющее большинство представителей разнообразных наук о нем (как и сторонники точки зрения, согласно которой общество в так называемую эпоху постмодерна исчезло — ведь должны же они определить: что именно исчезло?) могут и должны сформулировать более или менее простое начальное определение предмета своих исследований — хотя бы некогда «бывшего», а ныне «исчезнувшего». Например: общество (социум, если кому-то русское слово кажется менее ученым) есть структура связей между индивидами. А что такое «социальное»? Это ближайшим образом всякое явление (процесс, действие), происходящее в обществе (социуме).

Впрочем, классики социологии весьма осторожно подходили к исходному определению предмета своей науки. Дюркгейм предпочитал обсуждать «социальные факты», а не «социальное» вообще. Вебер говорил о «социальном действии» как предмете социологии. И так далее.

Представляется, однако, что для подлинно научного ответа на вопрос одного исходного определения предмета маловато. Более того, по мере погружения в предмет это определение неизбежно придется уточнять, корректировать, а возможно, и отбросить как не работающее. Если этого не происходит, значит — в процесс изучения предмета мы ничего к своему исходному (поверхностному) пониманию его не добавили. Более того, на этом пути нас может ожидать опасность погрузиться в пучину схоластических дискуссий — вроде тех, которые велись в период «развитого социализма» на экономическом факультете МГУ по вопросу об «исходном» и «основном» экономических отношениях.

Эта опасность усиливается вследствие появления и все более активного включения в социологический дискурс представителей некоторых новых направлений и типов теоретизирования, которым явно неуютно в сложившемся мире социологических конвенций. И которые хотели бы их оспорить — причем главным образом ведя борьбу именно на поле рассуждений о принципах, методах, исходных понятиях и в меньшей мере — о результатах. В чем это проявляется и проявилось и на данном семинаре, и в ряде публичных выступлений последнего времени на различных площадках, где собираются представители интеллектуального бомонда, включая ряд посещаемых сайтов в Интернете?

Прежде всего, в следующем:

• Экспансия в области отношений человека к окружающему его вещному миру (социология вещей — вместо социологии консьюмеризма, социология игрушек — вместо социологического анализа свободного времени и игрового поведения, и так далее).
• Наделение свойств материи (пространство, время) атрибутами чистой социологичности путем превращения их в предикат при субъекте «социология»: «социология пространства», «социология времени» вообще (без всякой социальной конкретики). Все это приводит к явной подмене предметного поля социальной науки. Вместо, например, городского пространства, исторического времени, предметом социологии в такой интерпретации становятся философские понятия.
• Подмена анализа общества общими рассуждениями о том, как возможна рефлексия об обществе, которое в таком варианте превращается в чистую форму рефлексивности. Так, один из молодых, но широко раскрученных адептов данного направления в своей недавней публичной лекции в клубе «Билингва» провозглашает, что его интересует «взгляд на социологию науки с позиции эпистемологии, теории познания и логики социологического знания как такового; зто взгляд извне», то есть наблюдение сверхчеловека, стоящего над муравейником человекообразных социологов.
• Отрицание — хотя, отрицание предполагает все же удержание позитивного зерна в отрицаемом, а здесь такого подхода не наблюдается — скорее, издевательство над методологией социологической науки, этим смешным в своем убожестве «социологизмом». Социологизм при этом шаржируется, оглупляется и сводится к двум нехитрому в интерпретации сторонников «рефлективной социологии не-общества» силлогизму: «Х — социальное, следовательно, Х должно объясняться через социальное», следовательно, это смешно по определению.
• Формирование нового, отличного от классической социологии, эзотерического языка. «Метафора», то есть иносказание - вместо научного понятия, или определения сущности. «Проблематизация», иными словами, по Фуко, некая «совокупность дискурсивных и недискурсивных практик, вводящих нечто в игру истинного и ложного и конституирующих эту игру в качестве объекта мысли (будь то в форме морального размышления, научного познания, политического анализа и тому подобного)» вместо исследования как погружения в предмет, находящийся вне сознания исследователя.
• «Оптика» (то есть субъективно осмысленный взгляд и нечто) вместо научной методики исследования (которая, вообще говоря, в отличие от беспредпосылочной «оптики», связана не только с когнитивными способностями индивида, но и с достигнутым уровнем знания о предмете и предшествующими наработками в области технологий исследовательского процесса).
• «Провокация», то есть подстрекательство, вместо дискурса.

Таким образом, стремление переопределить, что такое «социальное», навязано теми, кто пытается осуществить выход за рамки традиционного поля социологии. Какова легитимация такого выхода? Обычно можно слышать и читать следующие аргументы:

• Общество-де исчезло, растворилось (поневоле вспоминаются слова Воланда: «что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!»). Но тогда нет места не только старой, но и «новой» социологии. Что же говорить о том, чего нет, а есть лишь рефлектирующие субъекты сами по себе и создающие «фундаментальную социологию» — очередной глубокомысленный эвфемизм. Короче, общество исчезло, и остались лишь «комплексы ощущений». Где-то и когда-то мы уже слышали это — когда материя исчезала. Эмпириокритицизм, кажется?
• Социология-де находится в кризисе. Допустим. Однако, исходя из этимологии этого термина (да и из жизненных наблюдений за кризисами — хоть в медицинской, хоть в общественной практике), кризис не означает конца, но означает накопление внутренних противоречий, которое приводит систему к некоей точке бифуркации и обновлению. Но кто сказал, что кризис системы — синоним исчезновения данной системы? По-моему, с такой трактовкой кризиса выступали представители того течения общественной мысли, с которым социологи-«обновленцы» меньше всего захотели бы себя отождествить — вульгарные марксисты первой трети ХХ века.
• Теоретическая социология есть фундаментальная социология, она же социальная философия. А посему сугубо философский дискурс, не требующий эмпирической соотнесенности с «социальными фактами», выдается за теоретическую социологию.
• Традиционные парадигмы не работают. Хорошо, допустим на минуту, — но какая новая парадигма объясняет происходящие в обществе процессы лучше? Дам возможность упрекнуть меня в консерватизме и соглашусь со Скалозубом: «Где, укажите нам, отечества отцы, которых мы должны принять за образцы»? И каковы критерии объяснительной силы этой новой парадигмы? Разве есть доказательства более высокой объяснительной силы «фундаментальной социологии», нежели хулимый структурный функционализм и иже с ним? Пока, сдается, мы имеем дело с хорошо поставленным примером чистой воды саморепрезентации — переводятся труды идейных вдохновителей, в истории социальной философии (не социологии!) отыскиваются родоначальники, взращиваются кадры адептов, ведется поиск площадок для коммуникации, которые необходимы, чтобы обозначить свое существование, ведется дискурс о понятиях (то есть формируется новояз). Нет лишь одного — исследований, которые более убедительно, чем многократно осмеянный и опровергнутый на словах старый социологический мейнстрим, показали бы, что происходит с обществом (вариант: когда, почему оно исчезло и в чем проявляется это его исчезновение). Не с абстракцией «общество», а с каким-нибудь обществом — хоть российским, хоть китайским, хоть с американским, хоть с локальными сообществами, или с иными группами людей, в ходе социальной интеракции преследующих какие-то интересы и формирующих какие-то сетевые взаимодействия, выстраивающие (или встраивающиеся) в иерархии.

Какими видятся причины появления новой «фундаментальной социологии»?

Конечно, это — специфическая реакция несчастного разорванного сознания на двойное усложнение окружающей социальной реальности. Во-первых, усложнение, связанное с новым глобальным капитализмом, который — через глэм-консьюмеризм, через виртуальные коммуникации (оборачивающееся реальным одиночеством) продвинутых пользователей, через тотальную одномерность потребителя современных масс-медиа — до предела довел свойственное классическому капитализму отчуждение человека (в том числе, считающего себя социологом) от своей родовой сущности, от общества. Разорванность сознания усугубляется, во-вторых, ситуацией системного транзита российского общества (когда не очень понятно, переход от чего и к чему, не совсем ясно, в силу каких причин, короче, туман сгущается).

«Одномерный», инкапсулированный в собственные переживания, оболваненный масс-медиа, покорно клюющий на приманку назойливой рекламы, испытывающий стресс от потока информации, вторгающейся в частную жизнь и частное бытование, обыватель в глобальном мире полностью утратил даже слабый проблеск понимания того, как устроены социальные процессы. Но если раньше социолог стремился помочь ему преодолеть отчуждение, то новые фундаментальные социологи расписываются в неспособности и нежелании «анализировать это».

Разумеется, появление новой «фундаментальной социологии» — это также реакция на известные явления в отечественной социологии: с одной стороны, на тот балласт, которым она перегружена вследствие массовой самозаписи в социологи многих носителей прежней государственной идеологии. С другой стороны, это реакция на распространившийся в немалой степени ползучий эмпиризм, который, чего греха таить, многим коллегам сегодня представляется меньшим злом, чем схоластическое словоблудие по поводу «духовности» и «витальности».

Иными словами, усталость и опустошенность как следствия транзита порождают фантомы псевдофундаментальности некоей социологии без общества. Но это и очевидная попытка экспансии этой «безобщественной» социологии на поля той науки, которую упрекают в бесплодности, и попытки теоретизирования по поводу того, что объявляется исчезнувшим.

До поры до времени социологический мейнстрим — при всей относительности применения данного понятия к современному российскому социологическому сообществу — спокойно созерцал «рождение сверхновой»: казалось, что тупиковость и маргинальность данного направления скоро станет понятна его приверженцам, и «минутная слабость» будет им прощена и забыта (тем более, что у академического сообщества масса проблем другого порядка, связанных с существованием на обширных российских академических и университетских просторах множества краснобаев, кликуш и мракобесов, прикрывающихся званием «социологов», имеющих при этом и высокие академические титулы). Но нет, коллеги из числа новоявленных фундаментальных социологов рвутся в бой. Объективно говоря, отвлекая от более насущной задачи — от противодействия обскурантизму.

В последнее время ими предпринимаются поистине титанические усилия не только по самовозвеличиванию и возведению своей группы в ранг авангарда. Если бы дело было только в этом — ради бога, считайте себя великими, только дайте другим, не столь великим или не так навязчиво стремящимся к публичности, заниматься своим делом. Видимо, чтобы казаться повыше ростом, обязательно нужно преуменьшить достижения других, в том числе, представителей того поколения, гражданским мужеством и научной смелостью которых и возрождалась социология в нашей стране, в том числе, своих учителей. Поэтому на ряде публичных мероприятий последнего времени представители группы «социологов без общества» избирают внешне беспроигрышную (особенно в глазах представителей смежных дисциплин и всякого рода экзальтированных интеллектуалов) манеру потокового стеба и хэпеннинга, на которую так падки и так восторженно реагируют приводимые ими на эти мероприятия наивные молодые клакеры, судя по всему, кроме кумиров «фундаментальных социологов» — тех же Альфреда Шюца и Карла Шмитта — других авторов в подлиннике никогда не читавшие. И даже не подозревающие, что многие вещи, витиевато изложенные «фундаментальными социологами», будучи переведены на язык «прежней» социологии, выглядят трюизмами. Потому и не воспринимаются как новое слово.

Формируется специфическая групповая идентичность, своего рода академическая религия. И вот уже один из молодых классиков жанра заявляет публично: «я ... критикую социологизм не потому, что вижу в нем опасность исчерпания социологической мысли, а потому, что принадлежу определенной банде — самому страшно подумать, какой — и пытаюсь свергнуть с пьедестала канона один способ анализа, чтобы утвердить на нем другой». Какой именно — мы выше уже тезисно описали.

Каков может быть позитивный ответ? Думается, он — в спокойной и методичной работе по исследованию общества и происходящих в нем процессов. А ждущих изучения тем много. Это, во-первых, тип социальной эволюции, переживаемой Россией (и рядом других постсоветских обществ). По этому вопросу сформулирован ряд теорий, некоторые из них (например, теория О. И. Шкаратана о неоэтакратизме и теория либеральной социокультурной эволюции Н. И. Лапина) получают и некоторое эмпирическое обоснование, другие (об «институциональных матрицах» и прочем) пока представляются менее убедительными. Во-вторых, характер социальной структурации российского общества: применима ли к нему концепция «стилей жизни», давно и прочно вошедшая в обиход у социологов на Западе? Или в российском обществе действуют какие-то иные механизмы образования социальных групп? (Кстати: что происходит с бывшим советским «гегемоном» — нет, не с реальным гегемоном, бюрократией: это более или менее описано и объяснено, — а с рабочим классом? Он исчез, полностью растворившись в «новых бедных» и «новых профессионалах»? Превратился в нечто иное? Куда девалась интеллигенция? И что такое новые бедные в условиях системного транзита? И какие еще неравенства, кроме традиционных, формируются в нашем обществе?) Плохо изучены новые элиты — если говорить не о политически-управленческих, а о бизнес-элитах, о медиа-элитах, об экспертных элитах. Не говорю уже о своем излюбленном предпринимательстве: ни на одной крупной конференции не удается сформировать даже секцию! Или такое явление, как инволюция и деградация социальных институтов (например, силовых), связанные с этим новые социальные практики и группы. А социология постсоветской повседневности! А историческая социология — сегодняшний студент-социолог, рассуждая о временах 20–30-летней давности, с умным видом воспроизводит чудовищные нелепости, и опровергнуть невозможно: почти нет исследований, остается апеллировать к позднесоветскому кинематографу...

Короче говоря — общество не исчезло, оно живет, движется, переформатируется. И дает достаточно материала для изучения настоящему социологу, который по-прежнему считает, что именно в этом — его задача.

Хотя, конечно, уместно иногда поговорить и об исходных определениях. Но для пользы дела, то есть для того, чтобы вести исследования и преподавание. А не для того, чтобы эпатировать экзальтированную публику и смущать неокрепшие души.

Впрочем, хорошо уже то, что смутить более широкие круги общества своими идеями они никогда не смогут. Поскольку общество, как они же сами и доказывают, исчезло...

Александр Чепуренко, декан факультета социологии ГУ-ВШЭ